...На экране — испуганное лицо мужчины. Отчаяние и панический страх. Расширенные глаза перебегают с одного предмета на другой. Неожиданно он шарахается в сторону и затравленно смотрит на что-то, видимое только ему одному. Вот глянул влево, дернулся, и глаза его от ужаса расширяются еще больше — это «что-то», по-видимому, надвигается на него...
Трансфокатором оператор «отодвигает» изображение, и теперь мы видим мужчину во весь рост — маленький, щупленький, черноглазый человек, весь напружинившийся и приготовившийся к защите. Он то прижимается спиной к санитару, словно ища в нем поддержки, то пытается вырваться, рвануться вперед...
Я был дежурным врачом, когда привезли этого больного. Звали его Остап Олегович. Из приемного покоя по телефону сообщили: «Больной сильно возбужден, мы с трудом его удерживаем!..»
Хорошо, что тогда сняли его на кинопленку. Придет день, и мы покажем больному эти кинодокументы. Пусть посмотрит, до чего он себя довел.
Помню, я обратил особое внимание на то, что больной— художник с диагнозом «алкогольный психоз». Мне казалось раньше, что алкоголизм — это удел людей ограниченных, неодаренных, с низким культурным уровнем. А тут — творческая личность... Это я уже потом убедился, что алкоголизму подвержены не только ограниченные, малокультурные люди. Впоследствии мне приходилось лечить от алкоголизма очень умных и эрудированных людей — преподавателей, актеров, музыкантов и даже одного профессора — исключительно одаренного и всесторонне образованного человека. Но тогда художник Остап Олегович Кесь весьма огорчил меня. Случай с ним не укладывался в сложившуюся у меня в голове схему о том, кто «имеет право» заболевать алкогольным психозом...
Будни врача-психиатра состоят из множества самых разнообразных дел. Сначала обход. Потом продумываешь меры дальнейшего лечения наиболее сложных больных, назначаешь дополнительные исследования — психологические, биохимические, иммунологические, пневмоэнцефалографию, электроэнцефалографию... Все эт<р для того, чтобы лучше разобраться в характере заболевания, найти наиболее эффективные способы лечения. Затем беседы с родственниками больного, с теми, кто его знал до болезни и может рассказать о том, как случилось, что некогда полноценный, физически здоровый человек допился до белой горячки или, что совсем уже плохо, до алкогольного бредового психоза.
Жена Остапа Олеговича рассказала мне, что особенно много он стал пить после своей последней выставки. Его много тогда хвалили, но и критиковали, правда, тоже немало. Дома у него часто собирались друзья и те кого он считал завистниками, недоброжелателями. Споры об искусстве почти всегда сопровождались обильными возлияниями. Порой гости напивались до того, что некоторых невозможно было отправить домой. Они засыпали прямо за столом или с трудом добирались до дивана в гостиной, а утром снова начинали пить — опохмелялись...
В ее рассказе я отметил одну немаловажную деталь. Когда у Остапа Олеговича начинался запой, любимой темой его разговоров было насмешливое описание обстоятельств, при которых однажды в противоалкогольную больницу поместили его школьного товарища, актера одного из театров. Остап не верил в то, что его друг стал хроническим алкоголиком, так как вообще отрицал алкоголизм. Он часто повторял, что алкоголизм придумали врачи, что пьют буквально все, в том числе и сами медики, и, что, когда человеку надоест пить или кончатся деньги, он возьмется за работу, и от его алкоголизма не останется и следа...
В общем, все его рассуждения сводились к тому, что алкоголизма как такового нет и быть не может, потому что «сами врачи тоже пьют...».
Подобное заблуждение, к сожалению, не редкость. Каждый раз, когда я выступаю с лекцией — будь то в заводском клубе или в лектории — и говорю о вредном, разрушающем действии алкоголизма на личность человека, всегда находится кто-нибудь, кто, заговорщически подмигнув, скажет во время перерыва: «Ну, а сами-то вы, доктор? Коньячок-то ведь принимаете? На банкетах у медиков, например? Сам видел!..» — будто то обстоятельство, что и доктор тоже, скажем, «принимает коньячок» или предпочитает «Гурджаани», снимает вопрос об алкоголизме, о борьбе с ним...
Когда в аудитории начинает чувствоваться такое вот добродушно-безалаберное настроение, что ничего, мол, страшного в алкоголизме нет, что все это ерунда, все пьют, и ничего не случается, тогда я говорю:
— А вам приходилось, хоть раз в жизни, видеть спившегося, совершенно голого человека, валяющегося на совершенно голой раскладушке, истощенного, посиневшего, всеми брошенного? Человека, который в недавнем прошлом был талантливым токарем-скоростником, гордостью завода, почетным человеком... или способным музыкантом, с отличием закончившим консерваторию и много обещавшим в жизни... или учителем, еще недавно умевшим заворожить класс вдохновенным рассказом о любом предмете... Видели вы таких?
— Нет,— отвечают мне.
— А я видел!.. И знаю, как это страшно, когда на твоих глазах человек превращается в скотину, зверя, который может душить свою жену, пытаясь отнять у нее последний рубль, припрятанный для того, чтобы завтра накормить его же детей и его самого — пропившегося, опустившегося мужа... Я видел спившихся двадцатилетних парней, которые, нигде не работая, жили на иждивении матери и били ее, женщину, родившую их, кулаками по лицу, когда она не давала на водку денег. Я видел все это и поэтому имею право сказать: нет, дело совсем не в том, что кто-то где-то выпил коньяка, а кто-то побывал с друзьями в пивном баре.
Алкоголизм явление сложное, и вопрос о нем стоит острее. Тут занозистыми шуточками не отделаешься, потому что за ироническим отношением к этой проблеме скрывается нежелание правильно оценить положение дел...
Однажды в диспансер, в котором я работал, поступил срочный вызов. В диспансере знали, что этот вызов сделала мать алкоголика — человека, состоявшего на учете в диспансере и неоднократно лечившегося в психиатрической больнице по поводу хронического алкоголизма. Он давно уже нигде не работал, но как-то ухитрялся каждый день напиваться, и мать не знала, что ей делать. Принудительного лечения тогда еще не существовало, и мы, врачи, тоже не знали, что нам делать, так как лечиться он не хотел.
Я пошел по вызову и увидел картину, о которой только что упоминал: на совершенно голой раскладушке в совершенно пустой комнате лежал голый человек — посиневший, распухший, истощенный. Медленными движениями трясущихся рук он подгребал под голову какой-то грязный комок, бывший некогда, видимо, подушкой.
В комнате стоял тяжелый дух водочного перегара. Знакомая картина...
Рядом стояла его мать. Она дергала меня за рукав и говорила:
— Вот, полюбуйтесь! Все пропил, жена ушла... А мне где взять денег? У меня их нет! Мне нечем его кормить. Берите его, куда хотите!..
Я стоял над этим полутрупом и горько размышлял: ну как можно так вот все, до нитки, пропить с себя? А ведь он был инженером, неплохо зарабатывал. Все у него было — и жена, и дети... И вдруг покатился. Стремительно и безудержно...
Теперь он лежит передо мной в полубессознательном состоянии в пустой комнате на голой раскладушке...
Вызывает недоумение такой вопрос: если мы с позиций здравого смысла не всегда можем понять, как человек способен пропить даже мелкие, казалось бы, никому не нужные вещи — старую простыню, наволочку или поношенную нижнюю рубашку,— то уж совсем непонятно, кто и зачем скупает эти вещи у пьяных людей?!
Пусть это дело второстепенное. Но сам-то человек! Что же все-таки происходит с ним, с его личностью, если все многообразие мира для него превращается в ничто по сравнению с бутылкой водки? Почему ради этого зелья он отказывается от всего, от полнокровной, здоровой жизни?
...На трамвайной остановке стоят две молодые женщины и разговаривают:
— Как твой-то у тебя? — спрашивает одна.
— Плохо,— отвечает ей подруга.— Он много работает, но и много пьет. Приходит домой пьяный, не раздеваясь ложится и засыпает. Утром уходит снова. И так каждый день... Трезвым-то забыла когда его и видела,
— Сколько ему лет? — снова спрашивает первая.
— Двадцать один, как и мне...
Я сразу вспомнил одного из моих пациентов — молодого способного человека, работавшего художником-оформителем. Алкоголизм у него прогрессировал. Я делал все возможное и невозможное, чтобы приостановить его падение. Но я его лечил, а он все пил и пил... Когда-то я видел его окруженного вниманием и почетом, а последний раз встретил опухшего, избитого и ободранного, таскающего ящики с мусором...
А ведь был он не просто способным — талантливым даже. Его работы отмечались на конкурсах, его выбирали в президиумы, его заработки возрастали по мере того, как совершенствовалось его мастерство художника, и казалось, впереди у этого человека — большая и яркая жизнь... И вдруг словно что-то надломилось в нем. Он стал пить и начал быстро деградировать. Сначала малевал плакаты сомнительного художественного достоинства, потом вообще уже не мог держать кисть в руках. Но каждый раз надеялся, что произойдет чудо, и он станет прежним — талантливым, всеми уважаемым. Мол, стоит ему только проспаться, опохмелиться, и больше ни грамма...
Он не хотел мне верить, что алкоголь — очень коварная штука, что от алкоголизма нельзя избавиться просто так — проспался, и нет у тебя больше алкоголизма.
Все гораздо сложнее. Алкоголь разрушает нервы и мышцы, мозг и сердце, под влиянием алкоголя разрушается сама личность человека, он постепенно тупеет, его интересы сужаются до минимума, способности утрачиваются, он перестает понимать, что неудержимо катится вниз...
И вот настал тот день, когда ко мне пришла жена моего пациента и сказала:
— Не знаю что и делать. По вечерам приходит пьяный, не раздеваясь ложится и засыпает. И так каждый день...
...Несколько лет спустя я встретил бывшего главного врача психоневрологического диспансера, в котором раньше работал. Разговорились, и я спросил:
— А помните того молодого художника-оформителя? Как он теперь?
— Плохо,— ответил мне главврач.— Пьяный он попал под машину и получил тяжелые увечья. Работать не может совсем. Правда, пить стал меньше...
— А инженер, живший со старушкой-матерью, который пропивал все до нитки?
— В больнице. С тяжелой формой алкогольного психоза. В невменяемом состоянии бросился с топором на мать.
Тяжело было мне все это слышать.
И теперь, когда кто-нибудь говорит мне: «Ах, бросьте вы! Вон, Константин Петрович, пьет всю жизнь, а здоровее нас с вами...», я отвечаю: «А вы видели когда-нибудь полуобезумевшего от пьянства человека, голышом валяющегося на совершенно голой раскладушке? А вы знаете, как это бывает, когда озверевший от водки человек топором убивает свою мать?»
Обо всем этом я раздумывал, возвращаясь к себе после длительных бесед с Ниной Михайловной, женой Остапа Олеговича. Я убедился, что Нина Михайловна тоже не верит, что ее муж заболел психически и что причина этой болезни — алкоголизм.
— Я не замечала за ним никаких ненормальностей,— говорила она.— Ну пил... Так не все же от этого становятся психически ненормальными!
— Конечно, не все,— согласился я с ней.— Некоторые всю жизнь так и проходят с хроническим алкоголизмом, не узнав, что такое белая горячка.
— Не был он хроническим алкоголиком!.. Пил, как все!
Она не захотела принять моего полушутливого тона. Да это и понятно: слишком большое горе свалилось на нее...
А было так: однажды, придя с работы домой, она узнала, что ее муж арестован — он жестоко избил на улице прохожего. Когда же Остапа Олеговича пытались задержать, он с криком «Окружают! Окружают!» бросился на двух милиционеров, сбил с ног одного, ударил другого... С трудом его удалось доставить в милицию, откуда вскоре он был переведен в больницу — в судебно-психиатрическое отделение.
Нина Михайловна не спала всю ночь — так это было все неожиданно и непонятно: Остап, тихий, застенчивый человек, который и поспорить-то как следует не умел, вдруг избивает прохожего, нападает на милиционеров!..
«Произошло какое-то недоразумение,— все время повторяла она.— Надо во всем разобраться, надо куда-то немедленно пойти и все рассказать...»
Но куда пойти — об этом она узнала уже тогда, когда Остап Олегович находился в нашей больнице, и поэтому тем человеком, который мог и обязан был ей все объяснить, оказался я.
Мы не всегда разрешаем родственникам свидания с психически больным, особенно если он находится в остром состоянии — «в психозе», как мы говорим. Врачи стремятся создать больному так называемый щадящий режим. Ведь человек находится на лечении, он уже почти успокоился, и незачем травмировать его психику сплошь да рядом неуместными вопросами. Бывает, что после таких свиданий состояние больного резко ухудшается, и приходится затрачивать много сил, чтобы он успокоился снова.
Но на этот раз ситуация была такова, что я решил рискнуть. Пусть Нина Михайловна убедится, что мужа поместили в психиатрическую больницу не по ошибке...
Свидания больных с родственниками проходят у нас в специальном холле: большой неподвижный стол, тяжелые банкетки, которые не вдруг-то сдвинешь с места, отсутствие каких бы то ни было лишних предметов вроде графинов с водой и цветочных горшков... В том, что предосторожности эти оправданы, врачи убеждались не раз. Если на отделении больные ведут себя относительно спокойно, подчиняясь строгому медицинскому распорядку, то в комнате свиданий так бывает не всегда. По парадоксальным законам расстроенной психики, приятная, казалось бы, встреча с близкими нередко заканчивается речевым и двигательным возбуждением больного, у него появляется наклонность к агрессивным действиям и нелепым поступкам.
Поэтому я решил присутствовать при встрече Остапа Олеговича с его женой, тем более что мне и самому надо было кое-что узнать.
Все произошло так, как я и предполагал: мой пациент был еще в состоянии психоза. Он узнал жену, но не обрадовался ей, а скорее огорчился. Не ответив на ее поцелуй и даже подозрительно отстранившись, он сразу заговорил, раздраженно и зло:
— Конечно, я выбежал на улицу... Эта морда безглазая не давала мне покоя!.. А на улице чертенята стали окружать. Старший из них был особенно назойлив и противен — верхом на метле, с дурацкими ужимками, на длинных и тонких, словно палки, ногах с копытцами! Туловище — сплошные ребра, и улыбочка идиотская...
— Что ты городишь, Остап? Какие чертенята? Ты насмотрелся на всякие сюрреалистические штучки своих приятелей и теперь грезишь наяву!
— Настоящие чертенята! — продолжал Остап, не обращая внимания на протесты жены.— Я с трудом отбился от них! А потом снова на меня стал надвигаться этот безглазый, мучивший меня весь вечер, и я уж не помню, что было дальше—
Санитары увели Остапа Олеговича в палату, а я подошел к убитой горем женщине и сказал:
— Не надо так расстраиваться. Он поправится. Острые алкогольные психозы иногда проходят довольно скоро. Я, конечно, понимаю, что это — слабое утешение.
Действительно, разве можно утешить женщину, которая только что убедилась в том, что ее муж заболел психически? Кто может спокойно смотреть на близкого человека, допившегося до безумия! Разве что совершенно черствые или те, кто уже смирился с печальной участью человека, долгие годы находящегося в психиатрической больнице с диагнозом «хронически текущий алкогольный психоз». Они приходят на свидания тихие, удрученные горем, но... спокойные. Молча сидят, опустив голову, выслушивая нелепые, непонятные фразы тяжело больного человека. Потом так же молча уходят, оставляя в бюро передач баночку варенья, фрукты. Они привыкли...
Но люди, увидевшие близкого человека с помутившимся рассудком впервые, переживают тяжелое нервное потрясение. Обескураженные и потерявшиеся, они уходят, ни о чем не спрашивая врача, даже не попрощавшись...
В состоянии Остапа Олеговича, как я и предполагал, вскоре наступило улучшение, болезненные явления исчезли почти полностью. Он смог рассказать обо всем, что пережил во время болезни, и, по моей просьбе, даже сделал несколько рисунков того, что ему виделось. «Безглазый» — этот возникавший перед больным галлюцинаторный образ — был и вправду отвратителен: выпуклые белки глаз без зрачков, мясистые оттопыренные уши, две огромные волосатые бородавки по углам рта... Такое, с позволения сказать, лицо, выплывавшее из мрака, и посеяло в сознании больного панический ужас. «Чертенята» же были скорее забавны, чем страшны, хотя нетрудно представить, что, если такие существа «нападут» на человека, да еще «со всех сторон», он, видимо, станет отчаянно от них отбиваться...
Так случилось и с Остапом Олеговичам в тот злополучный день, когда длительное злоупотребление алкоголем помутило его сознание, и на фоне этого состояния развилась болезнь — острый алкогольный делирий (белая горячка), болезнь, известная человечеству с тех давних времен, когда люди впервые познали дурманящую веселость алкогольного опьянения...
Прошли годы, и вот однажды я и мой коллега извлекли из архива истории болезни тех, кто десять — пятнадцать лет тому назад лечился у нас по поводу острых
алкогольных психозов. Мы выписали домашние адреса наших бывших больных, адреса больниц, в которые они когда-то были переведены, и послали запросы. Нас интересовала судьба лечившихся у нас людей. Что с ними? Стали они непьющими или все эти годы продолжали пить и снова попадали в психиатрические больницы? В психиатрии такой метод исследования называется «катамнестическим изучением отдаленных результатов лечения».
Через некоторое время стали приходить ответы. Иногда сообщалось: «Умер от острого отравления алкоголем», «Трижды помещался в психиатрическую больницу по поводу хронически текущего алкогольного психоза», «Погиб при автомобильной катастрофе, будучи в состоянии сильного алкогольного опьянения»...
Конечно, это наиболее трагические судьбы наших бывших пациентов. Приходили и другие, порадовавшие нас, ответы: «Не пьет уже несколько лет, состояние здоровья удовлетворительное», «Алкогольных напитков не употребляет, психически здоров...»
Получили мы письмо и из далекого белорусского городка: «На ваш запрос сообщаем, что Остап Олегович Кесь в настоящее время нигде не работает, продолжает злоупотреблять алкоголем. Дважды помещался в психиатрическую больницу, где находился от полутора до шести месяцев с диагнозом хронический алкогольный галлюциноз»...
Значит, Остап Олегович обречен на долгое пребывание в больницах, столь долгое, что и предсказать невозможно, когда он поправится, потому что сам он отказался в жизни от всего, кроме водки.