Было это на Международном конгрессе акушеров-гинекологов в Праге. На трибуну поднялся академик медицины Леонид Семенович Персианинов. Его имя было хорошо известно собравшимся. В зале установилась заинтересованная тишина. По мере того как оратор развивал свою мысль, возникший было в рядах шепот стал перерастать в тихий гул: «Что сталось с этим солидным исследователем? Что он там такое говорит?» — спрашивали одни. «Может быть, плох переводчик?» — недоумевали другие. Особенно шумно было на скамьях, где сидели американские коллеги — с присущей им экспансивностью они активнее других выражали свои сомнения и прямое несогласие.
Лауреат Государственной премии, академик АМН СССР Леонид Семенович Персианинов.
А говорил Л. С. Персианинов примерно вот что: не мы одни озабочены высокой дородовой и послеродовой смертностью от удушья. Это мировая проблема. Всюду на нашей Земле льются из-за асфиксии неутешные слезы матерей, всюду страдает совесть и честь моих коллег акушеров-гинекологов. Триада Николаева приободрила всех нас, уверила в неодолимой силе прогрессивной науки. Но горьким заблуждением многих практических врачей была вера только в один этот метод. Триада не может, к сожалению, давать эффект во всех случаях и на протяжении всего родового акта. Счастье, когда ее применение позволяет предупредить удушье, избежать опасного оперативного вмешательства. Но разве не убеждаемся мы сплошь и рядом в том, что способны с помощью триады лишь выиграть время, несколько отсрочить катастрофу. А что же делать? Я спрашиваю: что делась?
Слова оратора свинцовой тяжестью падали в замолкший зал. Каждый из сидевших в нем врачей невольно возвращался мыслью к тем горьким часам, когда ничто не могло умерить сердечную боль, нарастающий гнев против собственного бессилия и бессилия своей науки.
— Искра надежды,— продолжал меж тем Л. С. Персианинов,— зажженная исследованиями В. Н. Хмелевского, тоже не переросла, увы, в победное пламя. Сочетание триады Николаева и витаминотерапии по Хмелевскому лишь несколько повысило процент наших побед, ноне увело от тяжких поражений. Не очень помогли нам и такие мощные регуляторы маточно-плацентарного кровообращения, как эстрогенные гормоны, такие новые препараты, как сигетин, хотя и он несколько повысил кривую успехов. Увеличение содержания кислород в крови плода и введение этого газа в легкие новорожденного дает эффект только в самых начальных стадиях асфиксии. Вы, уважаемые коллеги, и сами неоднократно это наблюдали! Когда же проявления дефицита более тяжелы, все наши усилия «поддать кислород!» оказываются явно недостаточными и несостоятельными. Если такого ребенка и увозят из роддома живым, то его потом черной тенью преследуют всевозможные осложнения. Есть ли необходимость напоминать с этой высокой трибуны, что асфиксия глубоко нарушает обменные процессы. А когда такое свершилось, дефицит кислорода уже не лейтмотив, а лишь один из грустных аккордов властно звучащей траурной мелодии.
Именно в этом месте и раздались первые одержанные недоумения слушателей: «К чему он клонит?», «Уж не предложит ли нам советский коллега некий новый состав пороха?!» А оратор, словно не замечая отрицательной реакции, развивал мысль дальше:
— Должен ли я убеждать вас в том, что если начался ацидоз и кровь матери содержит повышенное количество недоокисленных продуктов, то и в крови плода их много. Каково следствие? Перегруженная кислыми продуктами обмена кровь нарушает сложные биохимические процессы в клетках и тканях плода, резко их угнетает, лишает обычной способности усваивать кислород. Развивается тканевая гипоксия, от которой глубоко страдает развивающийся мозг. Возникает парадоксальное явление: с одной стороны, обилие кислот в тканях и жидкостях, с другой — обилие продуктов, ждущих окисления, сжигания. Впрочем, пассивный глагол «ждать» тут не подходит, они не ждут, они угнетают, давят все хрупкие системы жизнедеятельности. Убедившись неоднократно и со всей очевидностью во всем этом, мы с сотрудниками поинтересовались: а как же обстоят тогда дела со щелочными резервами у плода? Ведь только щелочи способны избавить ткани от ацидоза. Исследования, проведенные со всей возможной тщательностью, полностью нас убедили: все щелочные резервы при внутриутробном удушье плода истощаются гораздо быстрее и во сто крат в большей степени, чем при нормальных, физиологических родах. Вывод напрашивался, он вытекал из всей логики развития событий: помочь в таких ситуациях может только одно — добавление щелочей.
Такой вывод может показаться неожиданным только людям неосведомленным. На самом-то деле механизм ясен: введение щелочей матери уменьшает ацидоз у плода, добавление же их новорожденному возвращает его клеткам и тканям способность усваивать кислород. Готов согласиться с вами, что внешне все это выглядит несколько забавно: будущий человек страдает от нехватки кислорода, а мы идем к нему со щелочами. Но для науки не такая уж редкость, когда ищешь одно, а находишь другое. Вспомните: Колумб отправился на поиски морского пути в Индию, а ступил на берег неведомого материка— Америки; Рентген исследовал совсем уж частное физическое явление — свечение в пустотной трубке, а открыл могучие, всепроникающие лучи; Беккерель охотился за какими-то лучами, а оставил человечеству явление радиоактивности, с которого началось познание атома. Почему же нам отворачиваться от неожиданностей, с которыми сталкивает поиск?
Щелочи — именно они! — устраняют излишнюю окисленность тканей и крови, восстанавливают процессы газообмена, приближают их к норме. Наша сотрудница Г. М. Савельева специально наблюдала за теми роженицами, у которых в тканях и крови выявлялся патологический избыток кислот. После введения им щелочных растворов, у новорожденных детей не было сколько-нибудь выраженного излишка кислот. Мы берем на себя смелость заявить с этой высокой трибуны, что подобное регулирование кислотно-щелочного баланса — один из эффективных методов борьбы против внутриутробного удушья плода.
Дальше были прения. Старательно подбирая слова, ораторы в большинстве своем отвергали «сомнительное новшество», доказывали, что при дефиците кислорода любое добавление щелочей способно лишь усилить дисбаланс, ухудшить состояние и плода и матери. Специалисты США были еще более откровенны: они удивлялись «отваге» солидного ученого, взявшего на себя неблагодарную ответственность предлагать нечто подобное. Конечно, соглашались они, в медицине немало неожиданностей и в науке порой торжествуют «сумасшедшие» идеи. Но всему есть предел, а прошлый опыт и общие знания, к счастью, еще позволяют ученым отличать достойное внимания от бредового и заумного.
С тех пор прошли годы, стали уже стираться в памяти те бурные дебаты. Лучше других помнит их, конечно, сам Леонид Семенович Персианинов, он помнит, словно это было вчера,— как возвратился с симпозиума в свой номер гостиницы и, запершись, придирчиво перечитывал все подсобные материалы, вновь, в который уж раз, анализировал цифры, старался взглянуть на сделанное с иных, непримиримых, даже открыто враждебных позиций. Нет и нет, оснований для сомнений не находилось. Видимо, прав был некий автор, остроумно заметивший, что отношение окружающих ко всякой более или менее значительной научной идее часто проходит три стадии эволюции: сначала оно выражается словами: «Этого не может быть!», позже: «В этом что-то есть»... и, наконец: «Кому же это не известно?!» Не кто иной, как выдающийся советский хирург академик АМН СССР С. С. Юдин, который и сам неоднократно выдвигал новые, вызывавшие споры идеи, доказывал, что в научных построениях прыжки фантазии вполне уместны, если, конечно, они проводятся с безупречного трамплина — точных наблюдений, то есть если строятся на основе реальных, а не произвольных или призрачных фактов. Но разве предложение о введении щелочей не отталкивается от многократно проверенных фактов?! Персианинова успокаивало и то воспоминание, что даже гениям свойственно заблуждаться в оценке неожиданных предположений. М. Азбель, доктор физико-математических наук, описывает, как Ландау, слушая в Харькове доклад весьма известного физика Дирака, в котором тот предсказывал существование античастиц, приговаривал: «Дирак — дурак. Дирак-дурак». Это не помешало, однако, тому же Ландау спустя почти три десятилетия в теоретическом кабинете Института физических проблем твердо заявить: «Кто спорит, что Дирак за несколько лет сделал для науки больше, чем все присутствующие в этой комнате за всю свою жизнь». Долгая история науки пестрит такими примерами. Известен новогодний тост, произнесенный лордом Кельвином на рубеже XIX и XX столетий. Кельвин поднял бокал за физиков XIX века, которые построили величественное здание своей науки и оставили XX веку только одно дело — уточнять знаки после запятой в мировых константах, введенных XIX веком. Лишь два облачка на безоблачном физическом небе огорчали лорда Кельвина. Впоследствии из одного из них родилась теория относительности, из другого — квантовая механика! Так в одном тосте сказались и самодовольная ограниченность XIX века, и глубокое понимание и предвидение великого ученого.
Мальчонка был заведомо обречен, а он наперекор всему живет, здравствует и доверчиво льнет к академику АМН СССР Леониду Семеновичу Персианинову — своему спасителю.
Л. С. Персианинов с улыбкой вспоминает: «Досталось нам на том международном форуме досыта. На следующий день после доклада я ловил на себе сочувственные взгляды зарубежных коллег. Но в подлинной науке верх берут все-таки выводы, основанные не на логических построениях, а на реальных фактах. Сегодня введение щелочей роженице и новорожденному при ацидозе получило всеобщее признание. Где только те критики, которые не жалели язвительного остроумия? Выравнивание кислотно-щелочного равновесия помогло нам в полтора-два раза снизить смертность новорожденных от внутриутробного удушья и резко уменьшить число детей, которые остаются на всю жизнь неполноценными из-за кислородного голодания головного мозга». Конечно же, щелочи — не панацея, не волшебная вода. Есть еще много способов бороться с асфиксией. Может быть, завтра на каком-то новом симпозиуме на кафедру поднимется некий новатор и выдвинет еще более дерзкую идею. Его, наверно, тоже встретят поначалу в штыки, но разве в этом дело...