Очень часто приходится встречаться со своеобразным «идолом» экзогении (ориентации исключительно на внешние воздействия). Идея внешнего фактора как главной причины болезни унаследована нами еще от первобытной медицины, от жрецов античности и шаманов различных племен. Идея эта оказалась очень живучей, а в «броне» латинских терминов до сих пор живет и господствует в умах не только пациентов, но и врачей. Да, она подкупает своей простотой, убедительностью и «практичностью»: мой руки перед едой — не заболеешь дизентерией, не ешь яиц — не будет атеросклероза, ограничь себя в сахаре — не будет диабета... За свою долгую историю медицина знала немало «козлов отпущения» — разные «миазмы» и контагии, излучения и испарения, волны и магнитные бури.
Новая волна экзогении с особой силой поднялась в XIX веке — в эпоху «великих бактерианцев» Луи Пастера и Роберта Коха. Место абстрактных внешних «миазмов» заняли вполне реальные и видимые в микроскоп бактерии — возбудители болезней. Увлечение доходило до того, что достаточно было найти в организме какой-либо микроб, как тут же «все становилось ясно»: он и есть причина всех «лихорадок» и недугов. В мышлении не только инфекционистов, терапевтов, хирургов, но и эпидемиологов бактерии, а позже и вирусы заслонили все. Вспоминали далекие и страшные годы прошлого, когда в середине XIV века «черная смерть» (чума) как змей-горыныч пронеслась по Европе, опустошив ее население на 25% (это примерно 26 миллионов человеческих жизней).
25 июня 1527 года Парацельс публично сжег книги Гиппократа, Галена, Авиценны, назвав их «великими шарлатанами» медицины, учившими, что врач должен хорошо знать не только то, что действует на человека, но и те внутренние природные силы в самом организме, которые воспринимают это воздействие. «Не верьте им,— восклицал Парацельс перед изумленной толпой студентов,— ибо болезнь — это сорняк в теле, который надо найти и вырвать с корнем!»
И начались поиски «сорняков». Спустя 200 лет, в XVIII веке, это вылилось в локалистические концепции медицины: сорняк (болезнь) имеет излюбленные места; его надо искать, найти и обезвредить; болезнь — это гнездо хищной птицы, свитое в излюбленном месте.
Правда, бездумной, но практичной экзогении у думающих врачей всегда противостояла идея активности (реактивности) живого. «Английский Гиппократ» — врач Томас Сиденгам в XVII веке робко выдвигает в качестве основного принципа врачевания положения о месте наименьшего сопротивления в организме как причине болезни и месте ее патологической локализации. Болезнь, по Сиденгаму, связана не только с внешней силой, но и с состоянием организменной резистенции (реактивности организма). Каждая болезнь имеет свой «облик», свою излюбленную «резиденцию». Видимое многообразие болезней породило учение о нозологии (учение о болезни, часть патологии), а это не могло не способствовать появлению узколокалистической диагностики, что само по себе имело немалую ценность в искусстве врачевания. Книг Сиденгама никто не сжигал, но его взгляды оценивались современниками как теория «былых времен», поскольку он призывал к внимательному чтению трудов Гиппократа и Авиценны. Какая там еще «реактивность живого»?! Ведь человек — это машина, а болезнь — это ее поломка, вызванная внешними силами.
Впрочем, как скажут в XIX веке, на эту машину влияет не только силовой, но и вирулентный фактор (бактерии). Завершением локализационизма в медицине XIX века стала целлюлярная патология Рудольфа Вирхова — построение великое и грандиозное: болезнь целого — это сумма болезней клеток.
В XVI веке о существовании микробов ничего еще не знали, но чисто эмпирически нашли средство против сифилиса: больного окуривали парами ртути. Из Южной Америки в Европу привезли кору хинного дерева, «изгонявшего» малярию, и только гораздо позднее был установлен этиотропный механизм действия хины на плазмодий малярии.