Привлекши опять гистологию, Пучковская с величайшей тщательностью изучила эти четыре случая и написала статью: «О причинах атрофии глаза при почти полной пересадке роговицы».
Но учредитель и ответственный редактор «Офтальмологического журнала» академик Филатов прочел статью и, похвалив за нее, вернул: «Нет. Это пессимистично».
Почему же!
Все, чем она занималась в институте с самого начала, — И эти бельма, и стафиломы роговой оболочки (это уже и совсем не роговая оболочка, а рубец на ее месте, спаянный с радужной оболочкой и тоже — под напором поднявшегося внутриглазного давления — выпяченный), и тяжелые последствия ожогов, — все это было не что иное, как 5-я категория.
Это были больные, которым он, Филатов, не говорил «никогда», но говорил «когда-нибудь». А 5-я категория — не значит только пятая часть больных...
Она взялась лечить людей, остававшихся неизлечимыми и в годы старости и славы учителя,— где ж тут пессимизм?
А ожидать, что поражения будут не очень заметны (при его-то опыте этого ожидать!), или стараться, чтобы другие их не заметили, — где ж тут оптимизм? (В самом деле: если от оптимизма отнять бесстрашие, что останется?)
Она никогда не судила его. И теперь не судит: «В принципе — всегда был прав». – Но — преувеличивал. Имел к тому склонность...
А он не мог не преувеличивать. Он был основатель, не просто нового медицинского учреждения,— он основал большое новое, чреватое чудесами дело, в которое верил безоговорочно, он его отстаивал, продвигал, пропагандировал, преувеличивая, он вел сражение и, преувеличивая, обдумывал тактику, он дрался... даже когда никто не дрался с ним.
Да, она была доверенной и любимой ученицей Филатова в последние годы его жизни, и все восприняли как должное, что после его смерти (в 1956 году), она стала директором филатовского института, — но какие разные люди! И ученые — разные.
Офтальмология, учение о. здоровом и больном глазе, считается одной из «узких» медицинских специальностей. Филатов понимал ее широко, указывая и на особые взаимоотношения глаз с центральной нервной системой, и на взаимосвязь любой части организма с целым.
Сам же он вторгался и в такие области медицины и биологии, которые даже при самом широком понимании офтальмологии все-таки далековато отстоят от нее.
И там-то особенно, углубляясь в эти дали, он слушался того подсказывающего голоса, который называют «шестым чувством». Довериться ему — умел и смел; иногда, может быть, чуть раньше, чем нужно сметь.
Он и сам, кажется, знал это за собой.
Как-то после войны, беседуя с новым сотрудником, приехавшим работать в институт, он сказал: «Меня называют ученым... Я не ученый. Я художник и изобретатель».
Он писал пейзажи (и стихи, и рассказы!), но не это, конечно, имел тогда в виду. Несомненно, он попытался схватить именно характер своего научного творчества, свои особенности ученого...
Пучковская — только офтальмолог. Она тоже широко понимает свою специальность, но по этой причине (обратите внимание) не считает себя одинаково сильной во всех разделах офтальмологии.
Что касается «шестого чувства», то она, бесспорно, обладает, владеет им, — она им, но не оно ею.
Она умеет пофантазировать. Я знаю: иногда, закрывшись в лаборатории, она прикасается — не мыслью только, но и нежным ножичком — к проблемам, которые будут иметь практический интерес разве к концу века.
Она любит фантазирующих. Даже дерзко фантазирующих. Но, слушая их, она в это самое время трезво оценивает вес и стоимость той капли дела, которую можно извлечь из этого облака фантазии.
Трезвость — всегда, во всем.
Сегодня после операций у нее будет депутатский прием.
Старушка, которая не может выходить из дому, и задыхается в своей комнате на третьем этаже, просила, чтобы ей восстановили балкон, снятый еще до войны. Пучковская обратилась в соответствующие организации. Из соответствующих организаций пришло письмо: решено балкон восстановить; составлена смета и назначен срок. Что ж, можно поздравить старушку.
— Подождите, — говорит Пучковская, — от письма до балкона...