Утро в операционной

 «Однако один из последних случаев убедил меня,— писал Филатов, уже стариком, в большой и как бы итоговой книге, вышедшей в конце войны,— что для этой операции могут быть и оптические показания...»
Вскоре, в послевоенные годы, возобновился интерес к послойной пересадке и за границей; ее рассматривали — в духе этого замечания Филатова — как самостоятельную операцию и даже как будто предпочитали частичной сквозной пересадке. У нас усердней, чем кто-либо, работала над нею Пучковская, ученица Филатова; в ее руках эта старая мысль обрела новую стройную практическую форму.

Не то чтобы она предпочитала эту операцию филатовской, — так вопрос не ставился: частичная сквозная пересадка вообще-то может дать более высокое зрение. Но при ожоговых бельмах она определенно предпочла и первая начала делать именно с оптической целью полную послойную пересадку.

Осторожность, с которою она сейчас работает, отнюдь не бросается в глаза, — напротив, она действует спокойно и решительно.

Право, не придумаю, что сказать об ее руках. Руки как руки; не ручки; но и не лапы. Я сказал бы, пожалуй, что руки ее — нежные, но ведь это у медиков почти термин, когда говорят о хороших руках.

Нежные руки, и нежный — ножичек в руке. Тонкая круглая, по всему кругу заточенная лопаточка на тонкой — под углом — держалке.

Я знаю, что то, что она делает, трудно для хирурга и опасно для глаза, но я не ощущаю этой трудности и не верю в эти опасности. Спокойствие ближнего подчиняет не так быстро, как страх, но зато подчиняет властно.

Что может случиться! Осложнения, в сущности, редки...

Я жду: я знаю, что сейчас все-таки увижу чудо.

Сейчас она снимет бельмо... Мне рассказали, как было недавно: слепой сразу, на столе (да чуть ли не на этом самом столе), вдруг сказал: «Вижу лампу. Вижу руки. А что блестит — это инструменты?»
Я знаю, что сейчас увижу чудо и, может быть, услышу слова, которые не забуду; передам, ни звука не меняя, вам — и вы не забудете.

Лоскут, который она по-прежнему оттягивает пинцетом, этот снимаемый с глаза мутный пласт, становится все обширнее.

Как ни странно, лоскуток не кажется таким уж невесомым и незримым, он все-таки достаточно вещественный.

Вот она отслоила его целиком.

Срезанный кружок диаметром примерно в И миллиметров (средний диаметр роговицы) повис на пинцете..

Больной ничего не сказал.

Никто ничего не сказал.

Пучковская попросила гарпун. Когда она просит подать ей инструмент, то это не тон отрывистой команды, заставляющей вздрогнуть, а просто она просит подать ей инструмент.

Она в операционной остается собою: проста. Ничего, что могло бы выглядеть эффектным и значительным, ничего, что так хорошо придумывается, если начать придумывать, и что так охотно напускают на себя хирурги, которые придумывают себя — собственный образ.

Ей подали гарпун.

Не было сказано ни одного слова, которое относилось бы к происходящей драме.

Под мутным верхним слоем роговицы оказался мутный нижний.

Чуда не произошло.

Впрочем, ничего непоправимого тоже ведь не произошло; и ничего еще не решено. Не удалось с первого разу дойти до прозрачных слоев, значит, надо срезать еще, только и всего.

Гарпун, или гарпунчик, — это острый крючок, вроде вязального. Пучковская зацепила им новый тонкий слой роговицы, который решила срезать и который уже слишком тонок, чтобы захватить его пинцетом,— сколько там и всего-то осталось!..

В правой руке у нее снова круглый нож.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40