Утро в операционной

Я стою рядом с нею, слева, сцепив руки за спиной, и твердо помню, что шевелиться не следует: больше всего я боюсь как-нибудь нечаянно задеть ее локоть. Я даже отступил на полшага, и тут же между мною и столом протиснулся этот новый аспирант — до чего же деятельный малый! — и мне теперь не видно, как выглядит глаз и что там происходит.

Справа от Пучковской стоит Григорий Васильевич Легеза, который сегодня ассистирует.

Вдруг Пучковская спросила:
—       Какого цвета у вас глаза?
Больной услышал, но не понял: не понял, что спрашивают у него. У него уже четыре года вовсе и нет никакого цвета глаз.

Потом глухо ответил из-под простыни:
—       Карие.

И опять все молчат, а я не вижу, что они там увидели. Но почему-то спросила же она о цвете глаз! Значит, сквозь этот остающийся тончайший слой проглянуло, наконец, светится что-то, и она хотела проверить, убедиться... Значит, будет все-таки чудо. Карие глаза. Карий глаз, единственный, драгоценный...

Передо мной всплывает белое и круглое в маске лицо Легезы. Он смотрит на этот драгоценный глаз уж и не скажу с каким чувством. Чуть ли не с ненавистью...

Оставшийся тончайший задний слой тоже мутный.

Я подумал мельком, что знаю теперь, как мог выглядеть в напряженные минуты, на войне, майор Легеза.
— Ну, хорошо. Хорошо, — говорит Пучковская самой себе, расставив ладони, и даже, откинув голову набок, смотрит на операционное поле так, словно любуется делом рук своих. Хотя ничем она не любуется и вовсе не хотела, наверное, сказать «хорошо», а только: «На этом и остановимся, больше ничего нельзя сделать».

И она пошла наискосок к столику у окна. Приготовлять трансплантат.

Как бы то ни было, а операцию надо завершить — закрыть рану.

Значит, она все-таки ошиблась в выборе операции? Надо было все-таки рискнуть? Вдруг выпал бы как раз счастливый случай! А так — что же...

На столике у окна приготовлены две круглые, с крышками, алюминиевые коробочки. В каждой стеклянная круглая, с крышкой, коробочка, а в ней — глаз. Белый шарик, сохраняющий форму, но не плотный.

Это трупные глаза, хранившиеся двое или трое суток при температуре 2—4° выше нуля.

Оба идут под одним номером — он выставлен на крышечках — это, следовательно, пара.

Пара голубых глаз.

Впрочем, неважно, каких, это я только так, к слову, что голубые: нужна бесцветная прозрачная, открывающая эту голубизну роговица. И не вся, а только верхний ее слой, примерно такой же толщины, как тот, что срезан с глаза больного.

По размеру, по диаметру роговицы, глаза подходят.

Пучковская взяла пинцетом один, окунула в стаканчик с зеленкой — и еще раз, в другой стаканчик с зеленкой, потом обернула задний отдел глаза марлевой салфеткой и, зажав его в левой руке бережно и твердо, начала скребцом выкраивать трансплантат.

Это тоже, сказал бы я, является не совсем легкой задачей. Молодым врачам она даже советует сначала заготовить трансплантат, а уж потом, зная, что он есть, приступать к операции.

Ибо нужно срезать тонкий, в десятые доли миллиметра, слой и нельзя прорезать его, потому чго этот прозрачный диск ляжет на живой глаз; но не слишком тонкий, не то его прорвет ниткой, когда станут пришивать; и нужно также остерегаться прорезать остающийся на трупном глазу слой роговицы, не то белый шарик совсем обмякнет и будет трудно выкраивать дальше.

Пучковская сидит у столика и отслаивает трансплантат, работая; несомненно, со вниманием, но мне кажется, что она, как будто это и правда самое мирное и спокойное занятие, работает почти механически, думая еще о чем-то другом. О чем — не знаю; не время и не место расспрашивать.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40